Алексей ОБОЛЕНСКИЙ: ПРИМЕТЫ, ПОГОВОРКИ И СУЕВЕРИЯ ПСОВЫХ ОХОТНИКОВ

обсудить на форуме  >>>>>>>>>>>>>

 
   

   Еще Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859) – известнейший русский охотничий прозаик – в своем очерке «Несколько слов о суевериях и приметах охотников», вошедшем в состав «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии»[1], писал: «Известное дело, что охотники <…> - все без исключения суеверны, суеверны гораздо более чем весь остальной народ…» Вне всякого сомнения, герои нашего предстоящего рассказа – охотники псовые в былые времена были людьми ничуть не менее суеверными, чем их собратья по страсти, предпочитающие «опере гончих паратых, балету красавцев борзых» - охоту ружейную, с ловчими птицами или рыбную ловлю. Далее С.Т.Аксаков пишет: «Постоянное, по большей части уединенное присутствие при всех явлениях, совершающихся в природе, таинственных, часто необъяснимых и для людей образованных и даже ученых, непременно должно располагать душу охотника к вере в чудесное и сверхъестественное…»

 
         
         
         
     

К большому сожалению, суевериям псовых охотников сильно «не повезло» в сравнении с другими памятниками русского фольклора, и современный любитель охоты с борзыми и гончими практически напрочь лишен возможности познакомиться с любопытными народными верованиями прошлых веков, без которых мир русской охоты оказался бы оскудевшим. Причин, обуславливающих такое «невезение», несколько.

 Церковь  с самого начала христианизации Руси осудила все языческие традиции и предания, а вместе с ними и народные обряды, сказания, поэзию и т.д. Языческий обычай был объявлен служением «бесам»; приметам, гаданиям, заговорам и другим обрядам не находилось иного названия, кроме как «бесовские» и «богомерзкие».  Век восемнадцатый унаследовал враждебное негативное отношение к обрядовому быту. Петр Первый видел в народных обычаях только вредное суеверие, «ко спасению не потребное, на интерес только свой от лицемеров вымышленное», которое следовало беспощадно искоренять. Большинство образованных людей того времени вполне усвоило официальный высокомерный взгляд на «подлые песни» и «нелепые сказки, выражающие вкус черни» (И.Н.Болтин[2]). Таким образом, ко времени начала серьезного сбора и научного исследования русского фольклора, пришедшихся на вторую половину девятнадцатого столетия, огромный пласт этнографических материалов был уже безвозвратно утрачен.

  В качестве второй, не менее важной, причины можно назвать крайне негативное отношение к собаке в старом русском обществе. Само слово «собака» служило оскорблением; «пес смердящий» считался животным «нечистым», «поганым», способным осквернить своим присутствием не только церкви, но и дома обывателей. Люди, занимавшиеся с собаками (псари, выжлятники и борзятники барских охот), оставались и на дворне, и в селе – изгоями. Такое отношение к собаке  с появлением в шестнадцатом веке «Домостроя» и постановлений «Стоглавого» Собора, прочно вошло в русский быт.

  Наконец, пик интереса исследователей к русскому фольклору пришелся, как уже говорилось, на вторую половину девятнадцатого века, то есть на время, когда крепостные участники псовых охот уже получили свободу указом Александра Второго от 19 февраля 1861 года, а сами охоты стали еще более «закрытым» кастовым развлечением дворянства. Ученые - собиратели этнографических материалов, в силу охвативших общество демократических настроений, зачастую пренебрежительно относились не только к «барам» и «барской потехе», но, увы, и к тем крупицам фольклора, что имели прямое или косвенное отношение к псовой охоте. Во времена господства в интеллигентской среде русских разночинцев идей «Народной Воли» это не было удивительным – даже известнейший русский охотовед позапрошлого столетия Л.П.Сабанеев позволял себе в печати суждения, характеризующие псовых охотников как «невежд-феопенов[3] дворянского происхождения». Образы Ноздрева, Троекурова и других псовых охотников, созданные классиками отечественной литературы, как не трудно догадаться, вовсе не способствовали проявлению интереса читательской аудитории к жизни и быту столь одиозных персонажей.

 
         
         
   

Тем не менее, даже единичные сказания, легенды и поверья, вошедшие в произведения С.Т.Аксакова, Р.Л.Маркова, специализированные сборники русского фольклора А.Н.Афанасьева, Ф.И.Буслаева, В.И.Даля, А.С.Ермолова, С.В.Максимова, Л.Н.Майкова, И.М.Снегирева и ряда других авторов, позволяют нам составить для себя некоторое (впрочем, далеко не полное) представление о бытовавших в старые годы среди поклонников «лихой травли» и «волшебной музыки гона» обычаях, приметах и суевериях.

  Мне показалось правильным разделить обнаруженные в различных источниках обряды и приметы на две части, включив в первую суеверия «широкого спектра действия», которые распространялись не только на псовую и другие виды охоты, но и на различные события человеческого бытия былых времен вообще. Вторую же часть составят «узкопрофильные» календарные приметы и поверья, относящиеся исключительно к охоте с борзыми и гончими собаками.

 
     

  Итак, настало время познакомить читателя с дошедшими до наших дней охотничьими суевериями, приметами и обрядами, составлявшими неотъемлемую часть жизни наших предков.

 
         
         
         
     

  Но прежде чем перейти к ознакомлению читателя непосредственно с русским охотничьим фольклором, мне хотелось бы посвятить небольшую часть этой главы истории возникновения и развития на Руси особого, знакомого нам еще с детства по тургеневскому «Бежиному лугу» волшебного мира, органично входившего в жизнь многих поколений пращуров и оставившего в память о себе народные приметы, поговорки, заговоры и верования. Мир этот, причудливо сочетая в себе христианскую традицию, древние языческие верования и народную демонологию, известен в научных кругах под названием «двоеверия», отголоски которого по сей день встречаются в самых разнообразных сторонах жизни обитателей русских городов и весей.

  Живое устное предание не сохранило точных сведений о  высших языческих божествах, о которых говорят памятники древнерусской письменности, да и вообще, славянская мифология, судя по всему, не создала таких отчетливых представлений о языческом пантеоне, как, например, греческая. Принятие же Русью в десятом веке христианства стерло окончательно следы наших языческих богов (Перуна – бога грома, Сварога – бога облачного неба, Даждь-бога или Хорса – солнечного божества и Велеса или Волоса – покровителя животных), заслонив их фигуры образами Святых: Ильи Пророка, Николая Чудотворца, Власия, на которые были перенесены природные календарные приметы, а также культ – молитвы и жертвы – старых богов.

  Несравненно более живучей оказалась демонология, то есть верования в «нечистую силу», низшие божества – в лесного царя или лешего, водяного царя или просто водяного, болотного и т.д. С этими верованиями тесно связан культ предков – вера в домового или дворового деда с его семьей, в банника, в Род и рожаниц, Ладу и Лелю, - покровителей семьи и домашнего очага, о которых существуют всевозможные поверья и сказания. К этим верованиям примыкают представления о загробных судьбах душ, в частности тех, обладатели которых не удостоились погребения: таковы поверья о русалках или водяных девках и Русальей неделе.

  Далее следует вера в  людей, наделенных сверхъестественными силами – колдунов и ведьм, волкулаков и оборотней, знахарей и знахарок, а также в некоторых «вещих» животных. Последняя была сильна даже в среде образованного дворянства. 14 сентября 1833 г. А.С.Пушкин писал из Симбирска жене Наталье Николаевне[4] о событиях минувшей недели: «Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтобы его затравить…» Поделившись с супругой дорожными злоключениями, связанными, по его мнению, с этой встречей, поэт в конце письма вновь возвращается к  «вещему» зверьку: «Дорого бы дал я, чтобы быть борзой собакой; уж этого зайца  я бы отыскал. Теперь еду другим трактом. Авось без приключений». Широко известно еще одно предание из пушкинской жизни, связанное с тем же суеверием: Александр Сергеевич не принял участия в выступлении декабристов благодаря встрече с зайцем при выезде из ворот Михайловской усадьбы в канун 25 декабря.

  Вера в таинственную связь вещей и в возможность изменить ее чарами или, подметив ее, воспользоваться ею для своей пользы, породила для обитателей средневековой Руси массу заговоров и примет. В то время как первые помогали человеку вынудить от потусторонних сил желаемое, например: защиту от врагов, сглаза или порчи, приметы руководили им, раскрывая ближайшее, а иногда отдаленное будущее.

  Нечего и говорить, что христианский элемент  проник в заговоры в виде обращения за помощью к тому или иному святому, либо, напротив, в сознание, что при заговоре надо отречься от всего «святого». Не обошел он и  демонологию, приучив постепенно народ к мысли, что его домовые, лешие, кикиморы и прочая нечисть – такие же бесы, как и давно «умершие» древнерусские боги.

  Вместе с чисто языческими празднованиями, приуроченными к дням христианских праздников (Коляда, Велик день, Красная Горка,  Радуница, Навий день, Семик, Русалья неделя, Иван Купало и пр.) все это и привело к образованию в народном сознании того самого феномена «двоеверия», которое явилось краеугольным камнем русского фольклора.

 
         
         
         
   

  Архаическая обрядность старинных псовых охот давно отмечена их очевидцами. Торжественное построение всех участников охоты развернутым фронтом перед псарным двором, с непокрытыми головами ожидающих выхода ловчего и владельца охоты, напоминало сборы русской княжеской дружины в поле – только не отъезжее, а ратное. Начищенные до блеска рога выжлятников и борзятников, играющие на солнце металлические предметы конской сбруи, ножи, наборные пояса, ошейники собак, чистая одежда охотников, четкая слаженность движений всех охотников только подчеркивали торжественность случая.

  Как и при сборах в боевой поход, русские охотники придавали особое значение не только чистоте внешней, но и внутренней – «душевной». Накануне дня, назначенного к выступлению псовой охоты в отъезжее поле, каждый из ее участников должен был непременно вымыть и вычистить свою лошадь и собак, привести в порядок амуницию, побывать в бане и воздержаться в ночь, предшествующую отъезду, от «греха телесного». Незадача охоты в полях частенько списывалась на малодушие какого-нибудь молоденького стремянного, соблазнившегося горячими объятиями страстной поселянки.

  В этом поверье нашло отражение, заимствованное из Византии, мнение церкви о женщине, как о «сосуде диавольском», «греховном семени». По всей видимости, еще одно поверье – о не сулящей добра встрече охотника при выходе из дома в поля с женщиной (именно с женщиной, а не с незамужней девицей), особенно, если женщина несет пустые ведра, имеет те же корни.

  А вот традиция празднования добычи псовыми охотниками трофея, как правило – красного зверя (лисицы или волка), с роговыми сигналами, чаркой-другой под пение: «Выпьем, други, на крови!», восходит своими корнями и к древнему культу предков, и к старинной славянской тризне, справляемой над погибшими в сражении воинами.

  Негативное отношение иерархов Православной церкви к охоте – занятию «праздному, ко спасению души непотребному», выразилось в следующей примете: «встреча в селе или на дороге духовного лица – не к добру». Действие этого поверья распространялось в народной среде не на одних лишь охотников. Снова вспомним Пушкина: «Въехав в границы Болдинские, встретил я попов и так же  озлился на них, как на симбирского зайца. Не даром все эти встречи…» (Письмо жене - Н.Н.Пушкиной от 2 октября 1833 г. из Болдина).[5]

  Не несла удачи охотнику и встреча с перебегающим дорогу зайцем, который не мог стать добычей для двигавшейся в походном порядке псовой охоты. По народным же представлениям, зайцы, находясь в подчинении лесного царя – лешего, являлись недобрыми вестниками, направляемыми навстречу людям «нечистой силой», своеобразными аналогами западноевропейской черной кошки.

  Леший управлял подвластными ему животными через особых заячьих, волчьих, соболиных и др. «князьков» - зверей редких окрасов или огромных размеров. Добыча такого «князька» охотником была предзнаменованием большой беды: «Старые лесники сказывали, что без человеческой крови да без беды такое дело никогда не бывает. Затем-то этим князьям и показано выходить на свет Божий не более, как один раз во сто лет…»[6] Встречи охотников с заячьим и соболиным князьями описаны С.Т.Аксаковым в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» и А.А.Черкасовым в «Записках охотника Восточной Сибири»[7], а описание драматической травли «волчиного князя» приведено Р.Л.Марковым в одноименном рассказе. Но, если повествование Маркова вполне легендарно, то рассказ Сергея Тимофеевича Аксакова выглядит документальным. «Осенью в 1816 году, октября 28-го, мне случилось убить диковинной величины беляка. Он испугал меня не на шутку: ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие белого зайца, сидящего на корточках в воздухе, как мне показалось, на аршин от земли. Охотники несколько суеверны, и я не хочу запираться, что сначала сильно испугался… Я собрался с духом, приложился, выстрелил, заяц необычайно пронзительно и жалобно закричал и повалился, как сноп на землю… Я убежал отыскивать моего товарища и вместе с ним и кучером пришел на то место, где стрелял диковинного беляка: убитый наповал, он лежал у пенька, и в самом деле это было чудо. По крайней мере, в полтора раза, если не вдвое, был он больше самого матерого русака! По всему телу его под кожею находилися какие-то шишки, а на скулах, так же под кожею, лежали твердые, мясистые желваки, чуть не в кулак величины… Один крестьянин-стрелок объяснил, что это заячий князек…» А, опубликованная совсем недавно[8] статья Романа Калиева, иллюстрированная фотографиями чучел пресловутых князьков из собрания Дарвиновского музея, заставляет нас воочию убедиться в их существовании. Автору этих строк в октябре 1997 года довелось видеть фотографию, принадлежавшую известному гончатнику из Брянска В.Н.Тарасенко, на которой был запечатлен убитый из-под гончих русак, которого ваш покорный слуга и несколько других борзятников, на первый взгляд приняли за… косулю. Если мне не изменяет память, вес этого зайца составлял порядка 12-15 кг. Интересно, что сибирские зверопромышленники, в отличие от охотников европейской части России, считали добычу «князька» - большой удачей и, на редкость счастливым предзнаменованием.

  Немалую опасность для охотника и его собаки представляли знающиеся с «нечистым» люди – всевозможные колдуны, знахари и пр., способные «сглазить» или «навести порчу». Поэтому, выходя из дома, следовало всеми силами избегать встречи с обладателями «дурного глаза».

  Однако народная традиция знала и средства, использование которых спасало охотника от последствий дурных встреч и предзнаменований. Из ведических арийских верований перекочевало в русский фольклор мнение о магическом, очищающем и исцеляющем действии воды. Верным средством от «сглаза» считалось купание охотника с собакой после встречи с «лихим» человеком. Поздней же осенью и зимой, когда купание было невозможно, защитную роль исполняли клочок красной шерсти или ленточка, прикрепленные к собачьему ошейнику, крест на шее охотника, вырезанный из «плакун-травы» (дербенника иволистого), способной разрушить любые колдовские козни. Даже в наши дни, выезжая на полевые испытания и состязания борзых, довольно-таки часто приходится встречать собак с красными ленточками на сворных ошейниках

  Залогом успеха предстоящих охот считалось окуривание охотничьих принадлежностей и собак дымом травы «иван-да-марья» с произнесением соответствующих заговоров, все то же купание собаки в Чистый четверг и незаметное кропление кем-либо из домочадцев  охотника перед выходом из дома Богоявленской водой.[9]   

  Нейтрализовать возможные последствия встречи с зайцем на большой дороге можно было несколькими способами: во-первых, перекрестясь, произнести заговор: «Тебе пень да колода, нам путь да дорога!», а, во-вторых, сделать «залом», то есть надломить ветку у придорожного дерева или куста, что будто бы сводит дурное предзнаменование на нет.

  Существовало в стародавние времена на Руси множество и других примет: сулящий неудачи в пути месяц, освещающий дорогу с левой стороны, крики ворона, совы или филина… Для каждой такой приметы находились у наших предков и свои спасительные заговоры, обереги.

  В заключение этой главы мне хочется познакомить читателя с несколькими примерами календарных примет и поговорок псовых охотников (все даты приведены по новому стилю).

  • 25 апреля – день Св. Преподобного Василия Парийского. Зайцы в этот день бегают днем. «Заяц на слуху». Поговорки: «Заяц, заяц, выскочи из куста», «Заяц сед – навидался бед».

  •   27 апреля – день Святого Мартина (Мартына) Исповедника. По приметам охотников, в этот день лисицы переселяются из старых нор в новые и в первые три дня и три ночи своего переселения бывают, якобы, слепы и глухи. В народе день этот носил название Мартына Лисогона. «На Мартына курячья слепота на лисиц нападает», «Лисицы роются меж пней, бегут на людей».

  • 2 августа – день Пророка Илии, Ильин день. Первый выезд псовых охотников на выводки волков. Примета: «Если на Ильин день затравят зверя – весь год будет счастливая охота».

  • 14 сентября – Преподобный Симеон, Семен Летопроводец, Семенов день, Осенины. Первый праздник псовых охотников, выезд в отъезжее поле на зайца русака и лисицу, с гончими – в лес по чернотропу гонять беляка. Поговорка: «Хлеб молотят на гумне, а охотник – за зайцем по стерне».

  • 12 ноября – день Священномученика Зиновия и мученицы Зиновии, Зиновьев день. Праздник псовых охотников, выезжающих на первую порошу. Существовала примета, что на Зиновьев день надо затравить хотя бы одного зайца, который называется «именинным», иначе будет незадача в полях на весь предстоящий год.

     Возможно, некоторых читателей смутят первые две приметы, рассказывающие о поведении зверей в весенние месяцы, то есть во время, непривычное для псовой охоты. Напомню, что в былые времена, кроме традиционной осенней езды, существовала охота «по брызгам», блестяще описанная братом великого писателя, Николаем Николаевичем Толстым в очерке «Весенние поля», и «по пожару». П.М.Губин писал: «Брызги – такое время, когда весь снег весною раскровеет, местами совсем стает, и образуются большие плешины в полях… В это время… из-под собак во время скачки летят брызги… Охотники в «брызги» ездят близ дома своего по зайцам». И далее: «По пожару – время, наступающее вслед за «брызгами», то есть когда снег в поле весь стаял, полая вода прошла, земля вся отошла, села и местами совершенно высохла… По пожару заяц бежит вообще резвее осеннего времени, и поэтому в это время борзятники стараются испытать близ дома резвость своих молодых собак»[10]. В наши дни охота в весеннее время строго запрещена.

обсудить на форуме  >>>>>>>>>>>>>

 
     

[1] Аксаков С.Т. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии, 1852.

[2] Болтин Иван Никитич (1735-1792), русский историк, гос. деятель, член военной коллегии. Первый издатель Пространной редакции «Русской правды». Автор многочисленных трудов по источниковедению, исторической географии и древнерусской истории.

[3] Феопен – ставшее нарицательным имя ловчего из повести Егора Эдуардовича Дриянского (1812-1873) «Записки мелкотравчатого» (СПб., 1859.) - Прим. авт.

[4] Вересаев В.В. Пушкин в жизни. – М.: Правда, 1990. – Т.3. – С.13.

[5] Вересаев В.В. Пушкин в жизни. – М.: Правда, 1990. – Т.3. – С.23.

[6] Марков Р.Л. Волчиный князь. Рассказ старого егеря // Охотничьи собаки. – М., 1999. - №5. – С. 57-64.

[7] Черкасов А.А. Записки охотника Восточной Сибири (1856-1863)., 1867. – С. 285-286.

[8] Калиев Р. Князьки // Природа и охота. – М., 2002.- №2. – С. 41-42.

[9] Т.е. – освященной в церкви на праздник Богоявления (Крещения) – 19 января н.ст. – (прим. авт.).

[10] Губин П.М. Полное руководство ко псовой охоте. – М., 1891. – С. 84-85.

 

 
     

 (Охотничьи собаки – М., 2002. - № 3. – С. 58-63.)