СЦАПАЮТ – И ОТСИДИШЬ!
Старый Холостяк (1899 г.)
Биография С.В.Озерова
- Надо бы и нам, Василий, - говорил я
подъехавшему доезжачему, - собак на садки приготовить: ловят
настойчиво, скоро и броском… Видел, как материка-то сработали?
Сожгли!
- Что ж, сударь, приготовим… В третий-то раз я уж дураком не буду
– приготовлю по всей форменности, пооберем призы!
- Как в третий? А во второй – когда же? Ведь коньяк-то ты раз
только выхлебал. Разве еще набедокурил?
- Никак нет, сударь. Махонький случай точно вышел, а чтобы вина
моя была – нет… Виданное ли дело при звериной травле красный спинжак
надевать?! Вот, он-то, сударь, все дело и испортил!!!
- Ну, винись, рассказывай, чем тебе красный фрак помешал?
- Помешал! Место я через него хорошее потерял… И кто моду на садки
эти самые завел? Никак к ним не притрафишься! Ты по старине, значит,
все дело справляешь, а собак с ушей режут; ты по нынешнему – то
коньяк, то красный спинжак помешают… Вот и притрафься тут!
«Жил я, - начал Василий, - как докладывал, на месте хорошем: и
барин и барыня – душа нараспашку… По весне и заболей барыня какой-то
мудреной болезнью; известно, в чужие края пожелала ехать. Перед
отъездом призвал меня барин к себе да и говорит:
- Слушай, Василий, к осени, вряд ли я домой приеду, так ты сам
резвых собак отбери и к садкам готовь, а после садок возле дома всей
охотой езди, чтоб собаки не залеживались.
- Все исполню, будьте благонадежны, - отвечаю, - только вы,
сударь, рецепту мне садочную пожалуйте и на счет коньяку разрешение
сделайте.
- Разве ты не умеешь собак готовить? – говорит барин, - Ведь ты у
N жил и на садках бывал.
- Умею, - отвечаю, - сударь, а все ж вы мне науку эту повторите, а
на счет коньяку управляющему прикажите, потому – собак для садок
готовить придется не одну – без дюжины бутылок не обойдешься, да
еще, сударь, щеток надо, попонок шерстяных, замши, сухарей
заграничных, говядины для жарковья, чаю фунта три для коньячной
болтушки… Много, сударь, разной дряни надо в садочную-то собаку для
ножного моциона всадить; вы уж прикажите дать – всего мне отпускать
из конторы, и чтобы задержки – никакой, а то порча выйдет.
Выслушал меня барин и полное согласие дал. Зачал я собак готовить,
как наслышан был от питерских псарей, и себя всерьез соблюдаю: водки
ни-ни, а собакам коньячной болтушки и себе такой же, чуточку разве
покрепче. Пробовал собачий заграничный сухарь грызть на закуску – не
вкусен, да и говорят, в нем кобылятина примешана… Чувствую, идет
дело у меня на лад – собаки днем развеселые, а ночью таково спят
после щеточной зуды – утром не докличешься! Близко уж и до садок, а
слышал я, что недельки за две настоящую заячью травлю надо
произвести, чтобы собаки в удар вошли. Одно горе – где зайцев
достать? Сами изволите знать: в конце июля и начале августа косого
не найти, да к тому же – мор что ли на них был – и позже-то их,
почитай, совсем нет.
Толкую я с борзятниками в псарной избе, где бы нам зайцев
раздобыть, а меж ними паренек один был – Гришка, шустрый да
смышленый.
- Вы бы, - говорит, - Василий Федотыч, им Жулика посадили,
резвости в ём до старости, а коли ему хвост в расщеплину зажать да
от двора подальше отвести – настоящим русаком в поле прокатится!
А Жулик этот, сударь, от дворной суки и борзого кобеля родился и
возле псарного двора при котле на костях жил. Собаки его наши все
знали и никогда не трогали, а со щенками он сам охоч был баловаться
– и резов был, каналья! Что ж, думаю, бежал бы, и собак собакой в
удар ввести можно!
Порешили, вывели в поле, ущемили хвост и пустили. Побёг резво, а
собаки глянули, видят – Жулик, и не поскакали.
- Умны – свою-то собаку по шерсти признали! – говорит Гришка, -
ну, да мы Жулика, Василий Федотыч, в особенного садочного зверя
переделаем!
Смышленый был парень, а в одном не догадался и подвох мне учинил!
Достал он, сударь, кусок красного сукна в конторе и сшил Жулику
попону. Вывели мы его в ней, ущемления не забыли – и такого стрекача
он в той красной попоне задал, что ни одна борзая его и не понюхала.
Ладно, давай мы Жулика каждый день в попоне сажать, и в такой,
сударь, удар собак ввели, что раз даже за бабой в красном платке
бросились, едва отбили!
Пришла пора на садки ехать… Приехал, накануне жребий тащил, породу
собачью рассказывал, известно, как Бог на душу положил, - и настал
день судный.
Ввел я первого кобеля Свирепа, - по кличке и характер у него был,
- глянул он влево, а там во всей красе спинжачник красный на коня
садится… Взбрехнул мой кобель, рванулся и глаз с него не спускает. Я
ему кусочек жареной говядины, я ему на коньячную болтушку в пузырьке
показываю – ни в себе! Во всем удар, да и только – красный спинжак
порвать норовит. Известно, собака русская – охотника-то своего в
красной амуниции никогда не видывала, а тут еще на Жулика в красной
попоне в удар вводили!
Быть беде, думаю, бросится наш Свиреп за красным спинжаком, коли
он с коня сойдет… Подлетел ко мне прыжками, сударь, совсем
удивительными имнаст какой-то, прихватил Свирепа на сворку с другой
собакой и за заборчиком притулился. Хотел, было, я ему сказать,
чтобы Свирепа мордой от красного спинжака отвернул, да не успел.
Побёг заяц, имнаст запрыгал за ним с собаками на своре, а Свиреп на
зайца и не глядит, а все в сторону волочит – к судье аглицкому.
Прости, думаю, Василий Федотыч, - съест Свиреп спинжачника при всей
публике! И точно, сударь, чужая собака к зайцу сунулась, а
Свиреп-то, подлец, к спинжачнику… Ну, облетел вокруг него, видит –
высоко сидит, за фалду не ухватишь, и по обличию не совсем, чтобы на
Жулика похож, - оглядел зайца и за ним ударился… Чужая собака уж
пымала, а Свиреп еще и не доскакал. Сейчас это влагу выкинули, и
решение аглицкое вышло, что «хоша кобель наш обозрился (а какой
обозрился – на красный спинжак скакал!), но ему, спинжачнику,
дотошно известно, что Свиреп тупее чужого кобеля». Подивился я,
сударь, такому уму-разуму судьи аглицкого… У нас в старину, на что
бары были доки по части собачьей резвости, да и то, бывало, раз
десять собак мерили на вольном звере и, почитай, целый день спорили
– какая резвее, особливо, как одних ног сойдутся. Известно, то в
старину бывало, теперь люди куда умнее стали.
Жду черёд… Вывел суку Птичку, резвую, резвее всех наших собак.
Ворочу я ей морду от красного спинжака, - и, спасибо, его не
приметила. Запрыгал имнаст и, что врать, в самую плепорцию показал…
только позатянул нашу-то… Вырвалась чужая из-под нашей сучки, но,
как к зайцу ближе, Птичка пыхнула, не захватила и прокатилась
колесом. Вскочила, видно сердечная не очувствуется – убилась, а в
это время чужая-то нагнула угонки на три и далеко прочь от нашей
зайца угнала. Собралась с духом Птичка, оборвала чужую, да не
захватила и пронеслась, а пока справлялась, чужая-то, сударь, еще
раз повихнула, заяц усел, она изворотилась да и поймала. Скажите,
сударь, по совести, по охотницкой, значит совести, а не по другой
какой нонешней – супостатской, - какая резвее? Ну, конечно, так,
сударь, известно, наша Птичка! А вот аглицкий-то судья признал иначе
– чужую флагу выкинул. Зло меня взяло! Видал, слава Богу, охоты
всамделешние, разговоров господ, настоящих охотников, довольно
наслышан в старое время, когда англичанина бы этого за чужую флагу в
три бы шеи сто верст гнали! Пойду, думаю, к судье… и подошел.
Вежливо, сударь, шапку снял, а он мне шляпу; я ему толкую и руками
показываю, а он таращится и тоже руками разводит. Слышал я, что
всякий супостат русское крепкое словцо понимать завсегда должен – и
загнул ему по-россейски! Не довелось видеть – понял или нет, потому
что меня в ту же секунду под руки подхватили и со двора сволокли.
Упирался я, сударь, и оправданья приводил, а распорядитель толкует
одно: «В работе Птичка мало действовала». Какая там работа, коли она
резвее – броском жжет?! Толкует: «У чужой столько-то цыфер, а у
нашей меньше, у чужой цыфер за поимку хоть отбавляй, а у нашей –
ничего». И когда это они, сударь, все усчитали?! Коли, говорю, так,
коли у вас на цыфер и резвость собачья переводится, так человеческие
слова, небось, и подавно? Потому, позвольте, сударь, спросить:
сколько же я цыфер заработал русским словом, что спинжачнику
преподнес? Опешил он, молчит, а потом покраснел весь, да и закричал:
«Вон со двора и с собаками!» Свели, сударь, меня, старого псаря, с
которым и сиятельные и превосходительные господа в старину
разговорами не брезговали, со двора долой, свели со срамом… Думал,
из господ-охотников кто заступится, да нет – молчат все: не то
страшен им спинжачник, не то чувствия охотницкого к обиженной Птичке
у них не было.
Вернулся я с садок в унынии, дохлебал остаток коньяку и жду, что
будет. Отписали, видно, с садок барину, и пришел приказ: «С
получением сего Василия Федотова – вон!» Пострадал, значит, за веру
русскую, словцо россейское и собаку резвую! Жаль одно – не затравил
я спинжачника! Жулика жалел – сажал подальше, ну, а его бы,
супостата незваного, и признать грехом не счел!
- И здорово же ты врешь, Василий, - сказал я, дослушав рассказ.
- Вру?! Красное словцо не вранье, сударь! Читали мне господа
покойного Ермолова рассказы, так там дядюшка говаривал, что «псарь
старый, настоящий должен всякую историю с красным словцом
рассказать». А я что же приврал? Коли «в явь правда молчит, так в
сказке говорит»… А за сказку, сударь, не знаете – в кутузку не
сажают? А то ведь вы, что ни расскажи, все в журнал охотницкий
переводите, и меня настоящим именем там прозываете. Упаси Бог, до
начальства садочного дойдет! Сцапают – и отсидишь!
|